В одном из откликов на смерть Сурикова говорилось: "Уже сейчас чувствуем мы, что Суриков - ровня Толстому и Достоевскому...". Суриков - единственный из русских живописцев, который в сознании современников (не только цитированного только что Якова Тугендхольда, но и многих других, в том числе и Александра Бенуа) был удостоен такого соседства с мастерами, в определенном смысле олицетворяющими русский культурный тип. Это заставляет заново спросить, откуда все же вышел этот художник. Здесь настал черед привести ту обобщающую, сводную картину сибирского мира, откуда явился Суриков, поскольку эта панорамная картина увидена из отдаления и нарисована в том пространстве, где художник создавал свои исторические полотна, так что эту изустную картину можно воспринимать как одно из них, тем более что выполнена она тоже мастерски. Приведем ее полностью. В очерке Сергея Глаголя она заключена в кавычки, то есть является подлинной речью самого Сурикова: "Сибирь под Енисеем, - страна полная большой и своеобразной красоты. На сотни верст - девственный бор тайги с диким зверьем. Таинственные тропинки вьются тайгою десятками верст и вдруг приводят куда-нибудь в болотную трясину или же уходят в дебри скалистых гор. Изредка попадется несущийся с гор бурный поток, ближе к Енисею то по одному берегу, а то и по обоим - убегающие в синюю даль богатые поемные луга с пасущимися табунами. И все это прорезывал широкий исторический сибирский тракт с его богатыми селами и бурливой то торговой, то разбойничей жизнью.

Как это в одной сибирской былине сказано...

В такой обстановке сибиряк стал особым человеком с богатой широкой натурой, с большим размахом во всем: и в труде, и в разгуле. В Сибири на все своя особая мера: расстояние в сотню верст - нипочем, стройка - на сотни лет, из векового лиственничного леса, широкая, просторная, прочная, чтобы нипочем были ни трескучие морозы, ни вьюги. И жилось в этих домах тоже вольно и широко. Богатства природы, торговый тракт, близость рудников и приисков с приносимыми ими быстрым обогащением - все это создавало и в обращении с деньгами широкий размах. Прибавьте сюда еще вольное население, не знавшее крепостного права, да необходимость каждому охранять себя и в лесу, и в дороге от лютого зверя или лихого человека; припомните также, что Сибирь долго была вне всяких культурных влияний, и станет понятным, что здесь русский человек долго сохранял типичные свои черты, давно стершиеся с него по сю сторону Урала. Наложила свою печать на Сибирь и каторга с ссылкою. По сибирскому тракту все лето рядом с вереницами торговых обозов

Остроги с зловещими частоколами, клейменые лица, эшафоты с палачом в красной рубахе, свист кнута и бой барабана, заглушавшего вопли наказываемого, - все это было обычными впечатлениями сибиряка. А рядом - беглые, жуткими тенями скользящие по задворкам в ночной тишине, разбои, грабежи, поджоги, пожары, уничтожавшие целые села...".

"Сама древняя история напирала на него своими темными глыбами", - написал Яков Тепин. Искусство Сурикова в таком случае - это "голос из-под глыб". Максимилиан Волошин, как мы помним, формулировал это так: "Он умел воскрешать прошлое со всей отчетливостью настоящей жизни...". Но воскрешают мертвое. Суриков же умел узнавать прошлое в чертах настоящего, поскольку оно не умерло, а вмешано в настоящую жизнь, бродит в ней и как бы даже еще ждет своего часа. Суриков создавал свои картины и предъявлял их взору русской публики в пореформенную эпоху, когда Россия, включившись в буржуазный капиталистический прогресс, стремительно отрывалась от своего архаического прошлого. В этих условиях он пытается удержать, выразить, прокричать правду об этой уходящей, но еще существующей Руси, причем делал это от ее имени, поскольку сам - плоть от плоти ее, скроен из того же материала, вылеплен из того же теста, что и герои его произведений. Он показал историю страны, где история никак не станет историей, она не изжита и подмешана в настоящее, где прошлое грозит стать будущим, об него спотыкаются, как обо что-то такое, что лежит на дороге, и впереди, а вовсе не позади. И та подлинность, реализм суриковского воссоздания истории, которым удивлялись и современники и потомки, заключает в себе нечто мистическое, к чему всегда примешивается ужасное, именно оттого, что Суриков показывает живую историю в буквальном смысле, показывает, что прошлое живо, оно здесь, а не в могиле; что вся эта варварская историческая архаика (какую усматривал Репин в живописи Сурикова) оказывается в конце ХIХ века обладающей витальной силой.

С этим его архаическим комплексом "древнего-предревнего человека" Суриков появился на русской культурной сцене в тот момент, когда пространство русской истории было оглашено словом "свобода". Это время после 1861 года. И Суриков показал, как выглядит на русской почве и в глубинах русской жизни это европейское "Liberte": "Свобода" в изображении Сурикова - это знаменитая русская воля, нечто стихийное, сильное, но анархическое, чреватое бунтом. Он показывает дух, который в русской истории и в русском народе поднимается и выходит на свет при слове "свобода".

Сибирь как заповедник этой самой воли, олицетворяемой казацкой вольницей, одновременно была землей острогов и ссыльных поселенцев, извечным ГУЛАГом, тут всегда был ощутим тяжелый гнет государственного насилия. Это грозное схождение лишь по видимости противоположных, а на самом деле готовых к сотрудничеству "начал" русской жизни и подчеркивал Суриков в приведенной выше характеристике сибирского мира. Эта коллизия - воля и власть, воля и принуждение - образует тот сибирский, но одновременно исторический комплекс, который формирует драматургию, психологию, атмосферу суриковских произведений; и он, этот комплекс, всколыхнулся и вдруг оказался удивительно живым, актуальным в то послереформенное время, когда Суриков возрастал в Академии в качестве исторического живописца. Его биография выходца из сибирских глубин, "московита" из ХVI - ХVII веков, оказавшегося в России конца ХIХ века, сделала достоянием его интуиции как исторического живописца то, что переломность - не момент, а постоянное свойство русской истории. В финале русского средневековья Суриковым схвачен момент, когда связи со стариной, старой верой не порваны, но еще только рвутся. Это отзывается болью, испугом, мучением мысли, иногда злорадством. Раскол - не только отошедшее в прошлое историческое явление и понятие, но некоторая постоянная ситуация, оказывающаяся актуальной и для современности. Кризисные, переломные моменты истории порождают раскол в обществе, в сердцах людей, в "теле" и душе народа, но в этих коллизиях проявляются глубинные свойства народного характера: мужество, бесстрашие, способность самозабвения, дар сочувствия чужому горю. Психологически, по самоощущению в мире, и пластически-композиционно все персонажи суриковских полотен 1880-х годов - это люди, словно поставленные перед бездной, замеревшие у некоей мыслимой границы. Испытание героя на кризисной черте, в "пограничных ситуациях" - основополагающий принцип трагического в искусстве.

Не трагедии, трагические случаи в истории, но История как трагедия - вот настоящая тема Сурикова. Такая тема могла быть воплощена лишь в цикле произведений, воспроизводящем полный оборот исторического колеса, приобщая к тому, что романтики называли иронией Истории. Такова именно трилогия суриковских картин 1880-х годов. В этом смысле цикл этот есть не что иное, как трагическая притча. То, что далее произошло с Суриковым, было жестоким образом предопределено логикой его исключительной художественной удачи, каковой была эта трилогия. И в этом смысле все происшедшее впоследствии - тоже великая трагическая притча. Прежде всего циклическая форма при замыкании цикла естественным образом диктует выход за пределы исчерпанной темы и смены ее на противоположную. Кроме того, в трагедийной атмосфере, на высоте трагического пафоса невозможно находиться долго. "Боярыня Морозова" вознесла Сурикова на недосягаемую художественную высоту и вместе с тем на вершину пафоса, откуда было возможно только нисхождение. Это была выдающаяся творческая победа, художественный триумф - и Суриков проникся победоносным, триумфальным пафосом и начал изображать победоносные деяния.

Сурикова воспринимали как исторического живописца, исключительно даровитого мага - воскресителя прошлого. И он поверил, что он великий исторический живописец, чье достойное призвание - живописать великое, выдающееся, достопримечательно-славное в национальной истории. Он уверился, что этой своей магической силой, обеспечившей ему художественный триумф, он обязан своим сибирским генам - и он вернулся на родину раз, и два, и снова, и снова, чтобы вернуть ей свой долг и заново обрести себя в качестве слагателя живописных од, восславляющих героические деяния "за веру и отечество", - и бесславно потерял себя.

Если Иванов показал, как мир, человечество выглядят "в минуты роковые" исторических сдвигов, то Суриков показал, как выглядит Россия-Русь на тех же кризисных рубежах - и не в одном избранном моменте, а постоянно, всегда. Подобно Иванову, Суриков - не исторический живописец, в смысле живописец прошлого, а живописец Истории, но в ее национальном русском варианте. Истории как потока, фаталитета Времени в том смысле, что из него нельзя произвольно, волей и хотением "выйти", как нельзя и "войти". Но в этом качестве Суриков выразил общие, родовые, фундаментальные свойства исторической живописи как таковой. Василий Ключевский писал: "Предмет истории - то в прошедшем, что не проходит, как наследство, урок, неоконченный процесс, как вечный закон". Ключевский, в сущности, характеризует Историю, а вместе с тем и искусство рассказывания истории, как притчу. В этом смысле Суриков - настоящий и полный исторический живописец, отчего этот феномен не становится менее редким - именно в силу того, что он пишет не прошлое, а современность, которую знает, чувствует, видит в глаза, ощущая себя частью ее.

Ключевский (бывший, кстати, семью годами старше Сурикова, принадлежавший к тому же поколению и той же исторической эпохе) сформулировал не что иное, как парадокс истории. История - непреходящее, продолжающееся прошлое. Парадокс, в русской истории оборачивающийся трагедией. Его-то и осуществил Суриков в своем искусстве, будучи сам как личность воплощением этого парадокса.